– Эстер мне говорила, что они со странностями, а я не верил…, – у них в карманах, кроме пристрелянных браунингов, лежал приятно тяжелящий ладонь конверт, с американскими долларами, гульденами и даже рейхсмарками. Билеты, на станции, Джон попросил по-немецки. Окинув их неприязненным взглядом, кассир с грохотом опустил деревянные рейки окошечка, вывесив какую-то табличку. Они поняли, что начался обед, но станционное кафе тоже оказалось закрытым. Поезд в Амстердам отправлялся через два часа. Джон и Меир нашли забегаловку, на променаде, как гордо именовали в Харлингене десяток домов, выходивших на рыбацкий причал.
Они сидели с пивом и жареной рыбой, глядя на чаек, вившихся над мачтами крепких, прошлого века, лодок. Вокруг никого не было, они позволили себе перейти на английский язык. Джон, коротко, рассказал Меиру, о подготовке агентов, для будущей работы в Европе. На медной оправе клыка блестело солнце, он затянулся сигаретой:
– Вы, Меир, тоже подумайте над подобными вещами. Вы не всегда будете оставаться вдалеке от событий в Европе… – Джон вскинул бровь: «Мне только сейчас пришло в голову, что японцы могут атаковать Калифорнию».
– Не позволим, – отрезал Меир, – у нас отличные базы в Тихом океане. Однако если японцы начнут воевать на два фронта, на море и на суше, с нашими странами, то нам придется высаживать войска в Азии, чтобы поддержать союзников…, – Джон отозвался: «Сталин еще может объединиться с Гитлером. Хотя, судя по всему, Гитлер его водит за нос». Рыбу принесли на коричневой, оберточной, покрытой пятнами жира бумаге.
– Очень вкусная, – Меир облизал пальцы, – когда ты приедешь в Америку, я тебя свожу в одно местечко, на Брайтоне…, – он вспомнил шум океана, запах соли, плетеную корзинку, с бутылками пива и картонными коробками.
Вывеску закусочной украшали звезды Давида. Мистер Гринблат с гордостью указывал на дату, конца прошлого века: «Почти пятьдесят лет на одном месте». В чаду и запахе раскаленного масла, колыхался захватанный пальцами сертификат кошерности заведения. Стойку осаждали ребята из Брайтона и Нижнего Ист-Сайда, в летних брюках, теннисных туфлях и легких рубашках-поло, со сдвинутыми на затылок кепками. Девушки в смелых платьицах, по колено, в открытых туфельках, щебетали у фонтана с крем-содой и кока-колой.
Ирена взяла большой стакан с молочным коктейлем, украшенный сладкой вишней. Губы у нее были тоже словно вишня, пухлые, сладкие. Они сидели на залитом вечерним солнцем, пустынном брайтонском пляже. Тяжелые локоны Ирены бились на ветру. Придержав подол платья, девушка скользнула к нему в руки:
– Я буду скучать, мой милый. Я люблю тебя, так люблю. Пожалуйста…, – она легонько провела пальцами по его спине, нащупав старый, испанский шрам, – пожалуйста, будь осторожен…, – Меир уверил Ирену, что никакой причины волноваться нет:
– Командировка в Лондон, – он прижался губами к пахнущей ванилью шее, – я плыву на американском корабле, мы нейтральная страна…, – то же самое он сказал и отцу.
Доктор Горовиц ничего не ответил. Стоя над газовой плитой, он помешивал кофе в медном, арабской работы кувшинчике.
– Мама с папой привезли, когда мы на хупу Натана ездили…, – отец смотрел в окно, на зеленую пену деревьев Центрального Парка, – кто мог знать, что все так обернется…, – в Ньюпорте, отец добавил имя брата, и его жены к надгробию своих родителей. Доктор Горовиц оплатил чтение кадиша:
– Они девочки…, – отец, с Меиром, стоял на семейном участке, – мы обязаны поминать дядю Натана. Сначала я, потом ты с Аароном…, – Меир опустил два камня к могиле, белого мрамора:
– Много женщин было добродетельных, но ты превзошла всех…, Правды, правды ищи…, – он смотрел на знакомые с детства буквы, на имена бабушки и дедушки. Рав Джошуа Горовиц и его жена лежали рядом. К началу нынешнего века почти все кладбища отказались от разных рядов для мужчин и женщин:
– Меня могут расстрелять, – понял Меир, – в каком-нибудь лесу, или у стены тюрьмы. Аарон возит землю, из Иерусалима. Надо и мне взять, с собой…, – он так и сделал. В портмоне лежал маленький, шелковый мешочек. Узнав, что племянницы живы, отец хотел поехать в Европу. Меир, рассудительно, сказал:
– Папа, тебе шестьдесят этим годом. Регина замужем, в Стокгольме…, – получив телеграмму из Швеции, отец, растерянно, заметил:
– Он, конечно, не еврей, однако он семья. Ты говорил, что он достойный человек. Он обещает вывезти Хану, то есть Аннет, из Парижа…
– И вывезет, – подтвердил Меир
– Наримуне человек чести, папа. Я в этом убедился, – Меир не стал говорить, как и где. Он не делился с отцом подробностями работы:
– И ее дети будут евреями…, – они с отцом сидели в гостиной, за кофе. Доктор Горовиц покрутил светловолосой, немного поседевшей головой. Отец указал на афишу фильма покойной сестры:
– Подумать только, я вспоминал, на кого мадемуазель Аржан похожа? Одно лицо…, – Меир вспомнил гордо поднятую голову, четкий очерк носа, с заметной горбинкой, щеки цвета смуглого персика: «Одно лицо…». Аарон, из Харбина, написал, что сестры напоминают друг друга. Регина только была ниже ростом.
– Аарон и Эстер в маму, высокие…, – потянувшись, Меир взял руку отца:
– Просто командировка в Лондон, папа. И дальше, немного…, – замявшись, он твердо закончил:
– Я доставлю Эстер и мальчиков до Британии, обещаю. Ты не грусти, мы все скоро вернемся. Что тебе подарить, на юбилей? – спросил Меир.
Доктор Горовиц усмехнулся:
– Соберитесь все здесь, это лучший подарок. Мы…, то есть я…, – торопливо поправил себя отец, покраснев, – поедем…, поеду в горы Кэтскиллс…, – навещая Нью-Йорк, Меир всегда звонил отцу с вокзала, на всякий случай, как озорно думал мужчина. В рефрижераторе стояли торты от миссис Фогель, у отца был здоровый румянец на щеках. Меир, успокоил себя:
– Папа с близнецами повозится. Аарон женится, наконец, когда в Америку приедет…, – он боялся, что старший брат, вряд ли усидит на месте, и захочет отправиться в Европу:
– И я женюсь…, – Меир, в который раз, пообещал себе, сделать предложение Ирене: «Папа еще увидит, как его внуки под хупу идут, – решил он, – а война закончится, непременно. Для этого мы здесь».
В пустом вагоне третьего класса поезда Харлинген-Амстердам они говорили о работе. Джон рассказал Меиру о группе Генриха. Мужчина заметил:
– Я бы мог наведаться в Берлин, с нейтральным паспортом, с орденом от Франко. Проверить, как у них дела. Ты говоришь, что с весны от них информации не поступало. Аарон мне о Генрихе ничего не упоминал, когда мы в последний раз виделись…, – Меир смотрел на каналы, за окном, на низкие, баржи, на домики под черепичными крышами. Если бы ни нацистские флаги, на станциях, то никто бы и не сказал, что страна оккупирована:
– Три года назад мы здесь встречались…, – понял Меир, – сколько всего случилось, с тех пор. Скорей бы Аарон домой добрался, папа его ждет…
– Правильно, – бодро закончил Меир, – не след о подобном болтать, даже родному брату, даже зная, чем я занимаюсь. Схему с координатором твой покойный отец отлично придумал, но где сам координатор? – серо-синие глаза внимательно посмотрели на Джона.
– Мне предстоит узнать, что с ним, – неохотно ответил герцог. Джон надеялся, что кузен не заметил, как он краснеет, всякий раз, говоря об Эстер.
Газету они с Джоном прочли в кафе, на амстердамском вокзале. Флагов висело еще больше, по главному залу прогуливались патрули. Солдаты, в серо-зеленой форме вермахта, ходили с голландскими полицейскими. Паспорта у Меира с Джоном были в порядке. Они, все равно, предпочли нырнуть в первый, попавшийся на дороге закуток.
За кофе и булочками все стало понятно. На первой странице, под заголовком: «Обращение председателя еврейского совета Амстердама к общине города», красовалась парадная фотография профессора Кардозо, во фраке, с орденами. Зять покровительственно улыбался, глядя в камеру. От ухоженной, короткой бороды, казалось, пахло сандалом даже через газетную страницу. Меир шевелил губами:
– Призыв к соблюдению распоряжений немецкой администрации, обязательная регистрация, штампы в паспортах…, – сильная рука сжалась в кулак. Глаза, за очками, похолодели:
– Юденрат…, – Джон открыл рот. Меир его прервал:
– Я знаю, что это такое. Я имею доступ, – он коротко, горько усмехнулся, – к донесениям нашего посольства, в Берлине…, – Меир заставил себя не комкать газету, не привлекать ненужного внимания:
– Мамзер, мерзавец, сволочь, вошь проклятая. Как он может, Джон, он еврей! – Меир велел себе понизить голос. Ему хотелось заорать то же самое зятю, и всадить, в добавление, несколько пуль в холеное лицо:
– Он знает, что происходит в Германии, в Польше. Не может, не знать…, – Меир почувствовал в кармане привычную тяжесть браунинга. Джон вздохнул: «Как ты понимаешь, мы сюда приехали не для того, чтобы взывать к совести твоего зятя…»
